Игра в Гамлета
Вера Гастман
(«Король и принц, или правда о Гамлете». Постановка Александра Строева, Молодежный театр на Фонтанке)
Драматурги и режиссеры уже давно увлечены игрой в «Гамлета», превратившегося в миф, который они перечитывают и выворачивают наизнанку. В драматургии самый известный пример – «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» Т.Стоппарда.Пьеса А.Радовского «Король и принц, или правда о Гамлете» - парафраз малоизвестный. Перечитывание Шекспира зачастую превращается в хладнокровную и механистичную «игру в классику», но пьесе Радовского в Молодежном театре на Фонтанке повезло – благодаря режиссеру и исполнителю главной роли Александру Строеву.
Пьеса «Король и принц», высоко оцененная И.Бродским и А.Володиным, - новый вариант рассказа об Эльсиноре, а переосмыслен в ней, прежде всего, Клавдий. Он обретает свою историю – о том, как тяжело всегда быть вторым, младшим, как невыносимо, наконец получив давно любимую Гертруду, понять, что любовь уходит. Груз шекспировского Гамлета перераспределен на двоих, Полония за портьерой убивает Клавдий, тоже балансирующий на грани безумия. Радовский вряд ли пытался соперничать с Шекспиром, его интересовала игра в миф. Но по литературным достоинствам «Король и принц» сильно проигрывает и на фоне Стоппарда, в «Розенкранце» (и в киносценарии «Влюбленного Шекспира») смонтировавшего текст шекспировского оригинала со своей искусной стилизацией.
Работая над постановкой, А.Строев проявил себя как талантливый сценарист и умелый, тактичный редактор, а текст пьесы для него стал скорее трамплином, запалом для фантазии. (При чтении пьесы это отчетливо видно). Режиссер убрал наиболее пафосные и даже безвкусные фрагменты, отдельные неудачные реплики и ремарки, заострил углы, уплотнил текст, окрашивая его юмором, обогащая философской подкладкой и действуя по редакторскому принципу «экономии материала». Крупные купюры (очень жаль монолога Клавдия о тяжести короны, явной шекспировской цитаты), получили в спектакле занятную компенсацию: Строев вернул из оригинала «Гамлета» «Мышеловку», додумав ее в логике пьесы; чудесно сыгранная, сцена значимо вплетена в диалог Клавдия с Розенкранцем, внушающим королю паранойю. Вместо «Огня, огня!» Клавдий душит актера, играющего Гонзаго.
Самые блестящие «сценарные» находки Строева таковы. Из двух малозначащих эпизодических лиц (казненного бродяги и умирающего свидетеля убийства Гамлета-старшего) режиссер свел символическую фигуру Садовника: и воплощение народа, истребляемого репрессиями по доносам, и вольтеровская цитата из «Кандида»: «Мы будем просто возделывать свой сад», и часть «восточной» философской линии спектакля, также домысленной режиссером (ее нет в оригинале). В разгар битвы за трон Гамлет отказывается от участия в политике, надевает фартук Садовника и пытается пересадить, оживить, укрепить его дерево, причем - мешкам, изображающими оборонные сооружения смутного времени. В целом благодаря доработке пьесы, спектакль «о межличностных отношениях», как определил его режиссер, обрел отчетливую политическую окраску. Особенно это видно в финале, где Строев изрядно нарастил монолог Фортинбраса мощным и жутковатым крещендо (впечатляющая работа Евг.Клубова). В пьесе финал суховатый и даже скомканный. В спектакле Фортинбрас громогласно перекраивает историю, потому что народу, любившему Гамлета, нужны герои и доступное истолкование событий. Кульминация – агрессивная финальная реплика «Все будет хорошо!» звучит не то рекламным девизом, не то лозунгом нового режима. Фортинбрас произносит речь с деревянной конструкции, то ли трибуны, то ли эшафота, с победным жестом – «зиг хайль» или «рот фронт»?
На мой взгляд, именно в многослойности смысла и эклектичности выразительных средств кроется секрет удачи спектакля. Будь постановка только парафразом классики,только буддийской притчей (как недальновидно пожелал кое-кто из критиков) или толькополитической аллегорией, она приобрела бы избыточную прямолинейность и утратила всякое обаяние. А перед нами – все вместе и потому нечто большее.
На скелет пьесы в спектакле наросла живая плоть изобретательных мизансцен, часто заменяющих слабые стилизации Радовского под неподражаемый шекспировский язык. Пьесе, задуманной как игра, исходно явно не хватало сплава трагедии и юмора – неотъемлемого элемента шекспировского мира и мифа. Отсутствие смешного у Радовского - один из главных недостатков пьесы, ведь «Гамлет» немыслим без сочетания комического и трагического. К чести Строева, он верен шекспировскому рецепту и, отыскав в пьесе лазейки для юмора, расставил по спектаклю смеховые штрихи – с отменным чувством меры и, что еще симпатичнее, с изрядной долей самоиронии по отношению к себе как актеру и режиссеру. Это снизило тяжеловесность и пафос оригинала. Вдобавок Строев предельно сгустил атмосферу игры, причем порой его фантазия логична, а порой - на грани пародии на коллег, заигравшихся в интерпретации и новации. И различить игровую\ пародийную линию спектакля, переплетенную с парадоксальными постановочными ходами – уже задача для зрителя. Боюсь, что именно она и оказалась не по зубам кромешно серьезным критикам.
В целом спектакль интересен тем простором для толкования, который открывают многие находки. Это требует от зрителя интеллектуального багажа (уж извините, искусство вообще – не отдых), чувства юмора и умения расшифровать увиденное (примерно как от читателя Набокова). Многие элементы – одновременно и цитаты, и ирония в адрес коллег-режиссеров, но и метафоры. Режиссер нам как бы подмигивает: все вопросы к традиции «игры в Шекспира».
Да, «Короля и принца» можно, как порой бывает с очередной «новаторской» постановкой, уложить в перечень парадоксов: «Гамлет похож на Пьеро, на сломанную марионетку, Горацио – его суровый сэнсей, самурай, медитирует, делает оригами, Гертруда с Офелией пекут яблочный пирог, Клавдий купает Офелию в ванне с лепестками, в ней она и утопится, Призрак и Фортинбраса играет один актер». Неожиданно? Интересно? НО у Строева все это не самоцель, не способ завлечь зрителя – вот в чем фокус и прелесть! Эти моменты неотъемлемы от спектакля, важны для характеров героев, но также несут цитатную и пародийную нагрузку. Самурайский образ Горацио – воплощение его вассальной этики, доведенной до максимума. Сходство Гамлета и Пьеро – отсылка к Блоку, к русскому символизму. Все мелочи в спектакле – говорящие, но тем, кто умеет смотреть.
Зрительный ряд в «Короле и принце» на редкость продуман и удачен (художники А.Мохов и М.Лукка). Смыслом насыщена каждая деталь, от сухого деревца у Гамлета до тряпичной куклы у Офелии (она сама станет куклой в руках Клавдия). Эльсинор - и старая фреска, из трещин которой выходит Призрак, и символическая новостройка: смена режима, новый порядок. Деревянные конструкции на сцене – строительные леса, но и лагерные вышки, и виселицы, и корабельные снасти, и гроб, который заколачивают вокруг Гертруды, и трибуна, с которой фюрером вещает Фортинбрас. «Многофункциональные модули», способные быть чем угодно одновременно, глубоко символичные готовностью к превращению.
Особого внимания требует в спектакле богатый цитатный пласт. По словам режиссера, он видит спектакль кинематографическими картинками. Вот откуда композиционная красота каждого «кадра», не мешающая динамичности. Бóльшая часть цитат в «Короле и принце» - из исторического кино, которое Строев знает превосходно. Он сразу же внятно сообщает зрителю, что внимательнейшим образом смотрел фильм «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»; ничего не позаимствовав, напоминает, как близки по сути любые перепевы классика, объявляет «игру в Шекспира». Раненый хромой Клавдий, соблазняющий Офелию – отсылка к «Ричарду III» (в пьесе его вывозят на коляске, и причина замены коляски на хромоту, по-моему, – именно возможность для цитирования). «Мышеловка» выстроена по мотивам «Красоты по-английски», пьяный Клавдий с бутылкой и двумя прелестницами – кивок на «Распутника» с Д.Деппом. Кинематографом Строев не ограничился; карта, по которой топчется Клавдий – это штрих из давнего, но памятного «Ричарда III» в постановке Р.Стуруа. Есть в спектакле и своего рода реверанс С.Спиваку – Офелия ложится в ванну, будто в гроб, - вспомним мизансцену в «Трех сестрах» Спивака, где Маша укладывается в сундук.
Чтобы увлеченно играть в Шекспира, не впадая в безвкусицу, нужны и тонкость чутья, и режиссерская отвага. Строев не боится штампов и инерции зрительского восприятия – наоборот, азартно ими пользуется. Так, он не прошел мимо шекспировской “commedia del arte”: в «мифологии» «Гамлета» сложились определенные образы каждого героя, черты, почти ставшие мифологическими атрибутами (Гамлет - неврастения, Офелия - юность, Лаэрт - вспыльчивость, Полоний – навязчивое интриганство). В спектакле эти ассоциации учтены вплоть до внешности и грима: дань традиции и все же другая история. Строев играет и в сценографические шаблоны, что требует больше дерзости и умения, чем новации. Вот пример: напряженное танго Клавдия и Офелии. Казалось бы, показ соблазнения через танец – заезженный прием, но в спектакле он смотрится захватывающе. Почему? В силу нарочитости анахронизма: Шекспир – и вдруг танго. Потому, что сцена накалена звериной энергией, и танго – не соблазнение, а изнасилование.
Слаженная игра актерского ансамбля в «Короле и принце» построена на взаимодополнениях и контрастах. Так, графического, даже внешне похожего на острый карандаш Полония (Г.Косарев) оттеняет яркий, сочный, неожиданный Лаэрт - (А.Кузнецов, одна из крупнейших удач спектакля). Вечный, вне эпох и истории, агрессивный подросток появляется на сцене, играя в ножички, примеривается кинжалом во все вокруг, и его линия – до убийства Гамлета и Клавдия – так же игра глупого и опасного юнца, распираемого избытком сил. Особняком стоит Гамлет Андрея Шимко: он сыгран на порядок тоньше, затейливее, нюансированнее остальных, и от него бьет тем самым неподдельным током, за которым, собственно, и ходишь в театр.
К сожалению, кое-где заметна разница в уровне актерской игры, но и она странным образом вписывается в общую концепцию спектакля. Речь об Офелии и Гертруде. Офелий в составе две, очень разные: акварельная даже в кокетстве - у Ю.Шубаревой, озорная, бойкая вертушка, – у О.Медынич. Шубаревой больше удается девичье «легкое дыхание» в первой части, а Медынич – надлом и озлобленность во второй. (Хотя бы поэтому рекомендую посмотреть спектакль дважды). Однако и Офелия, и Гертруда – прежде всего, «женщины для мужчин». Причина, по-моему, не в том, что режиссеру были интереснее и понятнее мужские образы. Сам Эльсинор в спектакле – мужской мир, женщины в нем ничего не решают и могут лишь ждать и покоряться. Они партнерши в танце, но ведет всегда мужчина (отсюда и идея с танго). Единственное, в чем властны женщины в Эльсиноре – это выбрать смерть. Поэтому самоубийство Офелии – ее единственный Поступок. Она совершает больше действий, даже активнее движется, чем Гертруда, но тоже не распоряжается своей судьбой. Если Офелия – кукла, то осанистая королева А.Одинг – статуя на троне. Недаром ее заколачивают в гроб, как скульптуру в Летнем саду. На фоне остальных героев заметно, что образ Гертруды в спектакле остался недочитанным, поверхностным. Королева - объект чужих действий, страстей, и режиссер словно подчеркнул актерскую невыразительность Одинг: Гертруду играет свита, и сцена похорон с неподвижной королевой сильнее физиологического изображения агонии.
Своего Клавдия Александр Строев играет с жадностью актера, истосковавшегося по крупным ролям, и, как это уже было в сходном случае с Азефом (сериал «Столыпин»), как будто старается втиснуть в рамки одного персонажа сразу и все – от фарса до драмы, показать, на что способен. Как заметил сам режиссер, Клавдий у Радовского – тоже отчасти Гамлет, и это верно; в сцене «Мышеловки» в глазах Клавдия горит подлинное безумие. У Строева образ короля гораздо богаче намеченного Радовским: это и классические злодеи, соблазнители, лицемеры Клавдий и Ричард III, и жизнелюбивый Фальстаф (с сугубо «строевским» смаком король поедает устриц и ласкает жену). Похоже, что Строев, наделенный острым чувством смешного, гротескного, еще толком не раскрылся как характерный и фарсовый актер, а его трагикомические персонажи дают ему больше возможностей развернуться, чем герои-любовники.
Можно сколько угодно спорить о том, насколько Строеву удалась роль, но «правда о Гамлете» определенно удалась. Хочется надеяться, что эта постановка будет не единственной, но первой.